Вечная жизнь
Задали мне интересный вопрос.
«Думаю, Вам как человеку книжному хорошо известно, что гуманитарный мир, мир культуры, в котором вращаются философы, культурологи, филологи - мир далеко не христианский. Конечно же, там есть и от христианства, и от христиан, но только как часть. Гуманитарная сфера содержит в себе все человеческое, и большая часть из этого Библией названа грехом. Христианин-гуманитарий часто соприкасается с грехом, какого автора не возьми. Будь это Бодлер, Чоран, Маркес или Ницше. Меня как литератора волнует вопрос греха в литературе, также эротики и литературы. Мы часто исследуем то, что содержит в себе грех. Оскверняет ли это человека? Где грань ответственности человека за то, что он читает? Все сводится к тому грех ли быть литератором?»
Конфликт веры и точного знания самоочевиден и громогласен, хотя этот конфликт менее глубокий, чем конфликт веры и знания гуманитарного. С точным знанием вера вступает в конфликт исключительно в сфере поэзии, когда одна из сторон дурит – и обычно дурят, скажем прямо, не физики. Дело Галилея было высосано из пальца не иезуитами-астрономами, которых было тогда много в Италии. Они весь процесс молчали. Спор ведь шёл не об астрономии, а о вопросе из сферы гуманитарного знания – является ли текст Библии, описывающий остановку Солнца, метафорическим или нет.
Естественные науки, конечно, лишь делают вид, что для них человек всего лишь млекопитающее особого типа. Физики играют во вселенную, где нет добра и зла. Поскольку эта игра полезна для мышления, Бог в помощь! Но каково быть гуманитарием? Здесь по определению исследователь действует в сфере, где религию можно носить вёдрами, а что не религия, так ещё хуже – религиозно оценивается. Гуманитарий неизбежно выносит суждения о добре и зле, грехе и добродетели. Он изучает не просто этику, а многообразие этических норм – и это приводит к конфликту с религией куда более глубокому, чем изучение многообразия звёзд. Ведь главное-то условие в гуманитарной сфере остаётся таким же, как и в «естественно-научной» (кавычки приходится ставить, поскольку человек ведь со всеми своими мультурами тоже часть «естества») – быть объективным.
Религия тоже претендует на объективность, только объектив этот – как у снайперского прицела. Объективно называть грех грехом, а не «исследовать». «Ответственность учёного» - максимально точно описать, «ответственность религиозного лидера» - запретить любые описания греха, чтобы не соблазнить никого из малых, средних и великих.
Принципиально различие «религиозного лидера» и «верующего». Верующий вовсе не обязан что-то цензурировать, замазывать, чего-либо избегать. Если, конечно, он точно верующий в Бога, а не всего лишь знающий, что Бог есть. Отличный пример верующего гуманитария – Толстой, чьи романы были для современников таким же откровением о человеке, каким Евангелие – о Боге. Толстой в рамках своего времени был писателем, конечно, не порнографическим, но очень далеко выходящим за рамки приличий, как и подобает истинному писателю. Потому что вся жизнь человеческая проходит за рамками приличий, которые устанавливает культура, включая религию. Внутри рамок – не жизнь, а нормы, но ведь никто не следует нормам, это было бы ненормально и безжизненно. Нормы подобны футляру, в котором можно хранить инструмент, но из которого инструмент необходимо вынуть, чтобы играть. Жизнь по нормам – это ханжество, человек-в-футляре, это бесплодие и тоталитаризм. Жизнь без норм – это порнография. А нормальная жизнь – она в огромном пространстве между ханжеством и порнографией.
Для верующего христианина вопрос об осквернении при соприкосновении с «гуманитарной сферой» очень прост, как и вопрос о любом осквернении. «Не входящее в уста оскверняет человека». Но разве то, что называет «грехом в литературе» входит в человеческое сердце? Да ничуть. Описание греха так же не грех, как описание еды – не еда.
Человек, безусловно, может возбудиться и от описания хорошего застолья, например, читая «Сандро из Чегема» - но это проблемы читателя, а не писателя. То же относится и к искусстве. Можно влюбиться в мраморную статую, превратив её в аналог резиновой куклы из секс-шопа, но виноват же не Роден.
Человек отвечает не за то, что он читает, а за то, как он читает. Но точно так же человек отвечает за то, как он ест и пьёт, как любит, как занимается наукой или политикой. Оскверняют не предметы занятий. Это прямое следствие диалогической природы человека. Человек совершает грех, когда подменяет диалог с миром монологом. Это совершает и богослов, работающий на инквизицию, и распутник, сладострастно причмокивающий над упоминанием голых локтей. Культура не виновата, что существует онанизм на культуру, культура от этого смущается и даже слегка страдает. Она ведь совсем не о том. Бодлеровские «Цветы зла» скорее уж о цветоводстве, чем о зле.
Точные науки совпадают с религией, поскольку служат одному и тому же – поиску «что», поиску истины. Гуманитарное знание совпадает с верой, поскольку уверенно, что человек способен, не будучи истиной, не зная истину вполне, жить человечески. В грехе и в добре, в зле и в милосердии, в чистоте и в распутстве, - человек остаётся человеком, вот великая истина гуманитарного знания, и эта истина ведёт ровно к той же Голгофе, что и вера. К воскресению, наверное, не ведёт, но это и не под силу ничему на земле, это с неба.
